"А  Меженин  недобр  ко  мне",  -  подумал  Никитин,   раскладывая   наподоконнике никелированную безопасную бритву, пушистый  помазок,  складной стаканчик-мыльницу и коробочку острейших  золингеновских  лезвий  -  целый набор, предназначенный,  по-видимому,  в  1943  году  быть  рождественским подарком  для  какого-то  немецкого  офицера  вместе  с  набором   датских консервов, изюмом, французским шоколадом и игрушечной  картонной  елочкой, упакованными в пакетах, которые были взяты в качестве трофеев на одном  из товарных эшелонов под Житомиром.
...
Солнце стояло над крышами, не по-раннему  жарко  припекало  подоконник, плечо Никитину, а он с замедленным удовольствием не обремененного заботами человека брился  перед  зеркалом,  чувствуя  в  раскрытое  окно  дуновение смолистого теплого воздуха от сосен, и этот  аромат  трофейного  душистого мыла, вскипавшего нежной пеной под щекотными движениями помазка на  щеках, и неторопливое прикосновение бритвы, после которой и без того чистая  кожа становилась свежей, гладкой, молодой. Бреясь, он всматривался в свое лицо, в блеск выспавшихся глаз и праздно и весело думал,  не  отпустить  ли  ему тонкие  усики,  какие  щегольски  начали  носить  еще  на  Одере  пехотные разведчики. Он оставил ради эксперимента до конца  бритья  светлую,  очень реденькую полоску над верхней губой, но усики не придавали  его  внешности ни солидности, ни безмятежного щегольства; минуту он изучающе ощупывал их, затем сказал вслух: "К черту!" - и решительно отказался  оставлять  лишнее украшение, что, несомненно, вызвало  бы  кривую  ухмылочку  Меженина,  его подъедающий возглас: "А лейтенант-то наш усики отпустил! К чему бы это?" Закончив бритье, он смочил полотенце горячей водой и, разглядывая себя, обновленного,  в  зеркале,  протер  лицо,  шею,  грудь,  испытывая  бодрое настроение прекрасного весеннего утра, и от этого  парного  компресса,  от какой-то звонкости в каждом мускуле,  и  от  того,  что  никуда  не  нужно торопиться, ничего не надо решать, даже серьезно думать, чего нельзя  было и предположить сутки назад в пылающем пожарами Берлине. -  Лейтенант,  а  лейтенант,  завтракать!  -  сквозь  пчелиное  гудение послышался крик снизу. - Пиво стынет! И Никитин,  причесанный,  застегнутый,  провел  влажным  полотенцем  по орденам, освежая эмаль, куда въелась  пятнышками  пороховая  гарь,  ощущая упругость тела и физическую чистоту, еще раз осмотрел свое лицо в  зеркале и сказал опять вслух: - Все отлично. И все прекрасно.